Каждый день один за другим шли поезда с севера на юг. Тысячи замученных, бледных северян, изумляясь необыкновенному солнцу и нестерпимой жаре, вылезали из-под раскаленных крыш вагонов.
Среди этих изумленных северян был и я.
На одной маленькой промежуточной станции я сошел с поезда с небольшим своим багажом.
Я бросил чемодан на платформу и присел на него, ожидая, что ко мне со всех ног бросится куча носильщиков. Я уже рассчитал, что выберу себе здоровенного загорелого парня. Однако, носильщики ко мне не бросились. Станция была почти пуста.
На платформу вышел только начальник станции босой, в расстегнутой белой блузе. Он с явным недовольством посмотрел заспанными глазами на поезд, зевнул, потом снова посмотрел на поезд и вдруг с негодованием махнул на него фуражкой.
Поезд, лязгая буферами, пошел дальше.
Я сидел на своем чемодане, тяжело дыша от непривычной жары. Носильщиков не было.
Товарищ, крикнул я начальнику станции, извиняюсь, товарищ… Есть тут носильщики?
Начальник станции остановился, подтянул штаны и, видимо, только сейчас заметив меня, сказал:
Сейчас. Одну минуту.
И вошел в помещение.
Через минуту он вернулся застегнутый и в сапогах, и любезным тоном спросил:
Вам чего? Носильщиков? А вот носильщики. Спят.
Действительно, за углом дома лежали на животах трое ужасно загорелых мальчишек. Двое из них спали. Третий, совсем небольшой, лет двенадцати, вскочил при виде нас на ноги.
Чего? Вещи, что ли, нести, гражданин? спросил он деловым тоном.
Вещи… Вот чемодан… Легкий…
Можно, сказал парнишка. Только Палькина очередь. Спит он еще. Вы обождите.
А ты не можешь?
Да-а, сказал парнишка, Палька драться будет. Его очередь.
Начальник станции подмигнул мне и засмеялся.
Боятся его. Отчаянный очень подросток.
И потом, желая, видимо, мне пояснить, добавил:
Это Палька Ершов. Его тут все боятся. Очень даже отчаянный, смелый подросток.
Я не боюсь, сказал парнишка, а только Палькина очередь.
Палька Ершов лежал на животе, уткнувшись носом в землю. На грязной босой подошве его ноги было написано 1 р. Видимо, ниже означенной цены трогать Пальку нельзя.
Палька! крикнул я.
Он не велел будить, сказал парнишка. Пущай, говорит, обождут пассажиры.
Я засмеялся.
Парнишка тоже засмеялся и сказал, оправдываясь:
Палька очень отчаянный. Смелый. Он даже слепца убил.
Как? Слепца убил?
Слепца. Он слепца водил. А после мальчишки смеяться над ним стали. Зачем водит… А Палька завел слепца в поле и теку. А слепец за ним. А Палька в овраг. А слепец потонул в воде…
Все это парнишка проговорил залпом, опасливо поглядывая на Пальку.
Мне показалось, что Палька не спит. И действительно, он вдруг перевернулся, лег на спину, посмотрел на меня прищуренным глазом и зевнул. Мне показалось, что Палька и раньше не спал, а только делал вид, что спит, а на самом деле отлично все слышал.
Он зевнул еще раз, ковырнул пальцем в носу и сказал лениво:
Вещи, что ли? Куда?
Я сказал.
Палька вскочил на ноги, кинулся к моему чемодану и, легко взвалив его на плечи, быстро, почти бегом, пошел.
Я еле поспевал за ним.
Палька оглянулся раз или два и надбавил шагу. Ему, видимо, доставляло огромное удовольствие гнать меня, как барана.
Нестерпимая жара, пыль били меня в лицо. Я шел все медленней и медленней и, наконец, потерял Пальку из виду.
Каюсь: я испугался. Я подумал, что чемодан мой пропал безвозвратно. Но на повороте дороги, в тени, под деревом, я увидел Пальку. Он сидел на моем чемодане и меланхолически сплевывал через зубы.
Вид у меня, наверное, был смешной. Палька посмотрел на меня и засмеялся.
Не бойсь, сказал Палька, не унесу.
Мы несколько отдохнули, покурили и пошли дальше.
Палька, спросил я, а верно, что ты слепца убил?
Брешут, сказал Палька, гордо улыбаясь. Брешут мальчишки про слепца.
С чего ж им врать?
А я знаю? сказал он. Язык без костей. Можно брехать.
Палька, сказал я, еле поспевая за ним, верно, что ты поводырем был? Слепца водил?
Это верно, сказал Палька. Я слепца пять лет водил. Мне матка велела слепца водить. Я, может, по всей местности его водил. Может, по всей России. А после мне скушно стало. Ребята тоже, конечно, смеяться начали. Время, говорят, теперь не такое слепцов водить. Не царский режим. Бросай его. Пущай подростков не эксплуатирует. Ты теперь гражданин.
И ты бросил? спросил я.
Я-то? сказал Палька. Бросил. Конечно. А он, шельма, чувствовал, что я его наверно брошу. Я до ветру, например, иду, а он, шельма, дрожит, за руку чепляется. Не смей, говорит, без меня до ветру ходить. А я говорю ему: я, говорю, дяденька Никодим, сейчас, до ветру только. А он цоп за руку и не пущает… А после мне очень скушно стало его водить. И пошли мы в поле. А я говорю: я сейчас, дяденька Никодим… И сам за куст. Он, шельма, за мной. Я притаился. А он дрожит, шельма. Палька! кричит. Неужели же ты бросишь меня, стерва? А я молчу. А он кричит: Я, кричит, тебе, шкету, полботинки справлю. А я говорю: Не надо, говорю, мне полботинки. Мне, говорю, босиком больно хорошо. А он на мой голос за мной. Нос у него до того чуткий, знает, где я. Я побежал немножко, и присел у оврага. А он воздух нюхает и бежит вровень… Целый день бежали. А после мне скушно стало бежать. Я и спрыгнул в воду. А дяденька Никодим тоже, как брякнется вниз и поплыл.
И что же, спросил я, потонул он?
А я знаю? ответил Палька. Может, он, конечно, и не потонул. Они, слепцы, живучие черти. А только мне этих слепцов очень даже скушно водить. Я завсегда их бросаю. Пущай подростков не трогают… Мы теперь, значит, граждане, с сознанием.
Палька дотащил мой чемодан и, получив рубль, не прощаясь, бросился назад.
Вы читали рассказ — Поводырь — Михаила Зощенко.