Предисловие
Сейчас многие жалуются на литераторов. И, дескать, они сухо пишут. И берут мелкие, мизерные темы для своих пухлых сочинений. Либо, напротив того, лакируют действительность неизвестно с какой стати.
Немало нареканий имеется также на однообразие языка и на полное отсутствие игривости в изложении.
Да, конечно, эти нарекания, между нами говоря, частично справедливы. Однако надо прямо сказать, что свои дефекты писатели, как говорится, не из пальца высосали. Следовало бы учесть все те сложности нашей профессии, какие нередко приводят авторов к вышеуказанным горестным результатам.
Тут мы записали некоторые моменты литературных будней. Эти сценки с натуры наглядно показывают, сколь непростое занятие литература. В особенности для тех, кто почему-либо еще не полностью освоил это производство, равное по вредности, быть может, только лишь изготовлению свинцовых белил.
Вполне понятно, что тут не до игривости стиля.
Эти сценки с натуры мы записали не без некоторой желчи. Но желчь эта, нам думается, извинительна для людей, проработавших в своем цехе такое количество лет, какого не достигает ни одна лошадь даже к концу своего предельного возраста.
1. Под огнем критики
Недавно одна писательница читала собравшимся литераторам свою новую повесть из колхозной жизни, под названием Раскрасавица весна.
Повесть эта, на мой взгляд, была посредственная, безбожно похожая на десятки уже напечатанных произведений. Однако при обсуждении повести мнения критиков резко разделились. Одни уклончиво хвалили повесть, другие гневно порицали, третьи усматривали в этом сочинении тот новаторский почин, который открывает широкие литературные дали.
Но все же похвал было неизмеримо больше, чем порицаний. И даже один из выступавших, расхвалив повесть до небес, обернулся к писательнице и сказал ей каким-то елейным церковнославянским тоном:
Примите низкий поклон, Марья Львовна, от всех тех, коим поистине дороги судьбы нашей письменности.
Зардевшись от этих слов, писательница скромно заявила собравшимся, что такую высокую оценку она не может принять на свой счет, а относит ее к достижениям сельскохозяйственной артели, о которой она писала.
Это заявление писательницы спутало дальнейших ораторов и перекинуло разговор на дела сельхозартели и, в частности, на приусадебные участки, о которых в повести шла речь. По этой причине собравшимся так и не удалось сколько-нибудь суммировать свои разрозненные мнения о повести Раскрасавица весна.
Такой разнобой в критических суждениях несказанно удивил моего соседа страстного любителя литературы и, кстати сказать, весьма известного инженера-станкостроителя. Склонившись ко мне, он яростным шепотом сказал:
Ну знаете ли, если б у нас на производственном совещании случилось бы нечто похожее, то нам пришлось бы к черту свернуть все станкостроение!
Наше дело несколько сложней вашего, ответил я. В нашем деле сколько людей, столько и мнений.
Но это неправильно! снова яростным шепотом воскликнул инженер. Критика это наука, а не вкусовщина. И, стало быть, в вашей корпорации должно восторжествовать единое и справедливое мнение об этой дрянной повести!
Да, это так, согласился я. Но, увы, на практике у нас этого почему-то не получается.
После обсуждения инженер сказал, поглядывая на меня, как на провинившегося школьника:
Да-с, теперь мне понятно, откуда берутся литературные неувязки. У вас нет должной критики этой основы всех производств.
И тут, до боли сжав мою руку, инженер воскликнул:
Нет, я нашел выход! Клянусь вам! Критикой должны заниматься люди авторитетные, умные и с безукоризненным вкусом.
Вы правы, согласился я, но и в этих условиях могут произойти досадные неожиданности.
Какие неожиданности? удивился инженер.
Многие неожиданности, которые будут зависеть от внутренних свойств характера критика…
Так беседуя, мы с инженером направились к выходу. У дверей мы повстречали писательницу, автора повести Раскрасавица весна.
Алый румянец волнения уже погас на ее щеках и сменился теперь непомерной бледностью. Поглядывая куда-то вдаль, писательница спросила нас скорее механически, нежели с чувством:
Ну а как вы нашли мою повесть?
Мне удалось промолчать, а инженер, внутренне заметавшись, негромко сказал:
Изумительная повесть…
Почти не слушая слов, писательница удалилась. Растерянно поглядывая на меня, инженер пробормотал:
Иначе неловко было сказать ей прямо в глаза…
Ужасно нахмурившись, инженер добавил к своему бормотанью:
Черт знает что такое… Нет, я не мог бы работать в вашем деле… Это трепка нервов…
2. К вопросу о лакировке
Как-то осенью я повстречал на улице знакомую девушку Люку Н. Года четыре назад она закончила литературный вуз и вскоре после этого написала сгоряча несколько повестей и рассказов.
Один ее посредственный рассказ был напечатан в журнале, а остальные произведения, как говорится, не увидели света.
И вот теперь, встретившись с Люкой, я спросил, как обстоят ее литературные дела. Она изумленно воскликнула:
Как? Вы разве не знаете? Еще два года назад я окончательно рассталась с литературой.
Почему же так?
На этот вопрос Люка бурно и гневно заговорила:
Нет, в литературе невозможно работать. Редакторы слишком энергично вмешиваются в наше дело правят, утюжат, лакируют, причесывают всех под одну гребенку. Этим стирается авторская индивидуальность. Любое произведение, побывав в руках редактора, становится лакировкой жизни. Все это превращает литературу в канцелярское занятие.
Я спросил Люку чем она теперь занята. Она ответила:
Сейчас я работаю фотокорреспондентом. И откровенно скажу чрезвычайно довольна этой специальностью. Это искусство требует не в меньшей мере и вдохновения и творчества… Кстати, не хотите ли пойти со мной в зоосад мне там надо заснять несколько зверюшек.
Мы пошли в зоосад. Там Люка сняла Лейкой десятка два хищников. И, сияя от удовольствия, сказала, что эту свою плодотворную работу она хотела бы завершить одним лирическим снимком катаньем ребятишек на ослике.
На площадке зоосада стояла толпа ожидающих ребят. В небольшую приятную колясочку усаживалось пять-шесть малышей. И серенький обшарпанный ослик нешибко катил эту детвору по круглой дорожке сада.
Нам было забавно смотреть на ребят, ошеломленных новизной впечатления.
Люка долго не снимала ребят, и я терпеливо ждал, когда ее посетит вдохновение. Но когда ослик раз пятьдесят тупо и уныло пробежал возле меня, то я почему-то преисполнился к нему сильной ненавистью и, не желая более глядеть на его занятие, стал поторапливать Люку. Я сказал ей:
Да вот снимите хотя бы эту группу ребят.
На это Люка сказала:
Нет, нет, эта группа ребят решительно не годится. Я хочу, чтобы в группе была какая-нибудь особенная девочка такая, знаете ли, как куколка в шелковом плиссированном платьице, в завитых кудряшках и с огромным бантом на боку.
Люка, осторожно спросил я, вам редактор велел заснять такую девочку?
Нет, ответила Люка. Но мне самой кажется, что это украсило бы мой снимок.
Но ведь такие девочки в искусственных завитушках не так уж характерны для нашей улицы, заметил я. Зачем же так долго ожидать того, что редко бывает?
На это Люка ответила:
Да, но зато мой снимок будет яркий, праздничный, приятный для глаза.
Осел еще раз сорок прокатил свою тележку возле нас, но Люка все еще не сделала снимка. Наконец, на мое счастье, на дорожке сада появился какой-то франтоватый малыш с мамашей. Этот малыш был одет необыкновенно в модном пиджаке и в длинных брючках. В руке он держал небольшую тросточку.
Сначала мне показалось, что это идет лилипут, но потом выяснилось, что это шествует обыкновенный ребенок лет пяти, одетый родителями столь претенциозно. Во всяком случае, без смеха нельзя было глядеть на этого маленького пижончика.
Люка подбежала к матери этого малыша и стала ее упрашивать, чтобы она на минуту посадила в коляску своего ребенка. Однако мамаша категорически отказалась от этого. Она сказала:
Нет, мой Владик подвержен ангине, и я не разрешаю ему быть возле ребят. Он может заразиться.
Тогда Люка дважды засняла малыша на дорожке сада и, подойдя ко мне, сказала:
Я вмонтирую этого парнишку в общую группу. Вернее, я поставлю его возле ослика. И это еще более украсит снимок.
Минут через пять мы расстались с Люкой. И когда она удалилась, я подумал: Это хорошо, что она ушла из литературы.
3. Рассказ начинающего писателя
Этой осенью я написал небольшую повесть и отнес ее в одно издательство.
Через месяц зашел за ответом, и, к моему удивлению, секретарша сказала мне:
Да, ваша повесть принята и будет напечатана. Если хотите, то обождите главного редактора он через час вернется.
В ожидании редактора я с превеликим волнением стал ходить по коридору. Но тут глаза мои увидели на одной двери белую табличку с надписью: Бухгалтерия.
Мне захотелось выяснить сколько они мне заплатят за эту мою принятую вещичку.
Нет, я всем своим сердцем бескорыстно люблю литературу, и тут деньги для меня не играют решающей роли. Однако не стану кривить душой, скажу: денежный вопрос вносит-таки в это дело известное оживление.
Короче говоря, я зашел в бухгалтерию выяснить материальную ситуацию.
Бухгалтер, перелистав мою рукопись, сказал, что мне заплатят за эту вещицу около семи тысяч.
Эта значительная сумма ошеломила меня и вызвала прилив творческой энергии. Захотелось еще и еще писать. И я тут же в коридоре, уткнувшись на диван, стал набрасывать план новой повести.
Но вскоре вернулся главный редактор. Он кратко сказал мне:
Да, напечатаем вашу вещицу, хотя в ней и чувствуется некоторая незрелость. Но это свойственно начинающим авторам, от которых мы не вправе требовать немедленных достижений.
Взволнованный всем происходящим, я воскликнул:
О, позвольте мне еще немного поработать над моей повестью! Я хочу довести ее до полного блеска.
Редактор похвалил меня за это намерение и дал месячный срок для завершения правки.
С этого дня я весь месяц просидел над моей повестью. Однако, не надеясь на свои силы, я привлек к делу одного престарелого литератора, проживающего в нашем доме. Этот старый писатель почему-то даже прослезился, узнав о моем желании довести повесть до полного технического совершенства. Сквозь свои слезы старик торжественно изрек:
Ах, молодой человек, за все шестьдесят лет моей литературной деятельности я и сам не более двух раз сподобился отшлифовать мои рукописи! Труд этот, поверьте, не дает утешения сердцу и нередко вызывает слезы. Но поскольку эта повесть не моя, то я еще раз охотно окунусь с вами в священные воды искусства.
И тут старик, схватив карандаш, стал безжалостно вычеркивать из моей повести ряд сцен, множество диалогов и повторов, которые, как он сказал, затемняют дело.
Эту исправленную рукопись я снова отнес в издательство. И главный редактор, ознакомившись с ней, воскликнул:
Вот теперь ваша повесть в отличнейшем виде!
Через неделю я зашел в бухгалтерию за получением гонорара. И тут, к моему изумлению, увидел, что мне выписано за всю повесть около трех тысяч вместо семи.
Бухгалтер, защищаясь от моих нападок, сказал с усмешкой:
Я-то при чем? Вероятно, вы позволили себе некоторую роскошь сократили повесть. Вот и пеняйте теперь на самого себя.
Я сбегал к главному редактору, но тот сказал:
Да, конечно, не возражаю, ваша повесть неизмеримо улучшилась после вашей доработки. Но вот это и отразилось на вашем гонораре.
Вечером, вернувшись домой, я долго не мог заснуть. Ходил по комнате из угла в угол и решал мучительный вопрос как мне в дальнейшем поступать с моими будущими рукописями оставлять ли их в том пухлом виде, в каком они вылились из-под пера, или же все-таки сокращать их.
Жена, засыпая, сказала:
Ай, поступай как хочешь! Но только, по-моему, глупо выкидывать деньги из своего кармана.
Под утро я все же решил сокращать мои произведения, но сокращать в умеренной степени. При этом подумал, что если б в древние времена за стихи платили по строчкам, то гекзаметра, скорей всего, не возникло бы.
Вспомнилось из Одиссеи Гомера:
Чудесной и сказочной повестью ты нас, мой гость, позабавил,
Нет ничего неприличного в ней, и на пользу рассказ твой будет.
Нет, не возникли бы столь пышные строчки, если б бухгалтерия древнего мира вмешалась в это дело.
4. Грубая ошибка
Недавно я рецензировал для издательства одну рукопись роман незнакомого мне литератора.
Роман был построен чрезвычайно неумело, но некоторые его страницы говорили о несомненном даровании автора.
Я встретился с автором. Оказалось, что это уже немолодой человек, и поэтому я почел нужным без всяких снисхождений сказать ему об его недостатках для того, чтобы он не повторил их в своих дальнейших начинаниях. Я прямо сказал:
Вы записали в вашем романе истории жизни сорока человек. Каждая история в отдельности любопытна. Но эти истории, сложенные вместе, создали в романе хаос. Еще хорошо, что вы взяли сравнительно небольшое учреждение, где всего сорок человек, а не двести. Получилось бы совсем невыносимо.
Автор хмуро сказал:
Я придерживался жизненной правды, записал то, что видел.
Мне неловко было говорить учительским тоном с этим немолодым человеком, но я все же сказал:
Правда жизни в нашем деле достигается иным путем более точными границами. Из всего учреждения вам следовало бы взять пять или шесть человек, тесно связанных между собой.
А остальных куда же девать?
На остальных можно было бы не обратить внимания или же отодвинуть их на задний план сказать о них кратко, мимоходом.
Ах, вот как надо писать… пробормотал автор.
Да, именно так надо писать, подтвердил я. И вам, как начинающему автору, следует покрепче запомнить это правило.
Еще более нахмурившись, автор надменно сказал мне:
Да, но позвольте, какой же я начинающий! Я уже двадцать лет работаю. У меня три книги, две пьесы и четыре киносценария…
Чрезвычайно сконфуженный этой моей ошибкой, я забормотал:
Ах, вот как у вас… Простите… Я не знал… Меня никто не предупредил об этом…
Да, удивительно сложное дело литература! В особенности она сложна в сравнении с другими, как говорится, смежными профессиями.
Одно несомненно: написать роман это не штаны сшить. А впрочем, не всякий портной и штаны сошьет, если он столкнется в своем производстве с такими парадоксами, какие мы тут отметили, в этом фельетоне.
Вы читали рассказ — Литературные анекдоты — Михаила Зощенко.