1. В городе
Совершенно изменился город… Бегут все, торопятся, будто у всех важные и государственные дела.
Эй, ты, куда бежишь? негромко через окно кричал Вознесенский какому-нибудь затрепанному чиновнику. А тот, действительно, всем своим видом показывал:
Ужасно у меня есть важное дело.
И быстро скрывался, особенно, по-деловому, помахивая рукой.
Все торопились, всем было некогда, никто не останавливался у окон, никто не рассматривал белую прекрасную вывеску И. Л. Вознесенский, а если и заходил в магазин, то говорил:
А ну-ка, брат Вознесенский, сделай мне вот такие сапоги, да поскорей.
Гм, обижался Вознесенский, можно и поскорей.
Однако делал, как и раньше, не спеша, очень раздумывая, и подолгу глядел в низкое окно.
А днем на улице громко гремели трубы, стройно маршировали солдаты, на тротуарах молодые люди с войны звенели шпорами, ремешками, гремели саблями, вечером под руку гуляли с проститутками, заходили в театры и в рестораны, наверное, за короткую ночь успевали сделать все, что было для них радостного, а утром, а днем, с чемоданами, с корзинами и с мешками, уезжали из города и потом где-то, просто и обыкновенно умирали на колючей проволоке.
Улица изменилась. И теперь днем черные прохожие не гуляли, а ходили быстро, с видом деловым и значительным.
Бегут, думал Вознесенский, не к добру и бегут что-нибудь да будет.
А было вот что.
Еще и война не кончилась, а город снова и чрезвычайно изменился. Целую неделю стреляли из ружей и по улицам бегали какие-то удивительные люди, которых раньше никто и не видел, да и жили они где-нибудь в Устюге, а может быть, и нигде не жили не босяки и не бродяги, а бывают такие особенные в рваных ботинках, в широких шляпах и в крылатках и с мрачными лицами.
И женщины в платочках не простолюдинки, а такие же особенные, пришедшие в город вместе с выстрелами, бунтом и революцией.
Никто теперь никуда не торопился, напротив, подолгу простаивали на углу, и казалось, что никто из них и не вспомнит, что живет на Литейном сапожник Вознесенский.
А потом исчезли, как сгинули, эти особенные в больших шляпах и в платочках, может быть, переоделись, а может, все попали под выстрелы.
И вот пришло время особенно тяжелое и непонятное. Не настоящая и странная началась жизнь. На улице никто не смеялся и не пел, ходили люди, хоть и торопливо, но не радостно, а как-то по-звериному с оглядкой да с гримасами. К ночи все прятались по своим темным домам, и улицы были пустые и странные.
Город был похож на осажденную крепость, где доедали последние запасы хлеба и уже страшило безумие неизбежного голода, вздутые животы, солома и молчаливый, таинственный, близкий враг. Скорей бы гремели орудия, скорей бы увидеть кровь, но нельзя же так долго слушать проклятую тишину!.. Так длился год.
Страшные болезни поражали людей, черные бесшумные кареты увозили куда-то умирающих, прохожие провожали их тупым и мутным взглядом и бормотали невнятное. По улицам все чаще водили босых и бородатых людей, окруженных солдатами с ружьями. Иногда вели хорошо одетых горожан, и тогда больше было солдат с ружьями, тогда громче стучали солдатские сапоги по камням, испуганней смотрели прохожие.
Вечером уныло звонили в церквах, унылые черные женщины шли молиться.
А-а, значит еще не все погибло. Еще не все отступились от бога, думал Вознесенский и собирался торопливо в церковь.
Темный и странный был бог у Вознесенского. То казалось, будто это образ Спасителя, что висит в углу, то знакомый и старенький священник отец Петр.
Но об этом не часто он думал и думать не любил, да и в церковь ходил из-за какого-то упрямства.
Простаивал там час и больше на коленях, не молился, а думал о том, что снимают ли теперь фуражки в Кремле у Святых ворот. Или думал про войну и знал, что она окончится через семь лет по святому писанию.
Война! Это значит опять кто-то лезет на колючую проволоку, опять умирают. И странное дело. Все эти хорошо одетые люди с ремешками и шпорами, а может быть, и все люди не дикари и не разбойники, не хотят никого убивать, однако идут и убивают, безжалостно пронзают животы железными палками и прикладами крошат черепа.
Совершенно трудно, невозможно было понять всей этой нелепой, таинственной жизни, которая будто шла, кривляясь и смеясь, помимо воли людей.
В этом году город, грязный и большой, жил тяжелой, совершенно непонятной жизнью.
2. Огненное решение
В сумерках не зажигали огней. Люди ходили безликие, без теней. В молчании, подавленном и таинственном, они встречались вечером, как марионетки, подходили друг к другу, покачивали головами и расходились по темным своим домам.
И там велись разговоры, осторожные и тихие, о тяжелой голодной жизни, о людях, которых расстреляли на большой дороге, об обилии яблок примете голода. Иногда бранились и приходили в ярость. И утихали, смиренные и подавленные. Жизнь давила темнотой и голодом и ненужностью.
У Вознесенского на Литейном не раз в сумерки собирались старые его приятели, сидели на низеньких тумбочках, курили и тихо говорили, каждый про свое, иногда про Бога, иногда кричали и ненавидели. И ничего не понимали. А когда понимали по-своему, тогда темные и страшные велись речи об антихристе, о конце мира и о всякой нечисти на свете.
И какие интриги приходилось распутывать! Какие тайные замыслы китайцев и немцев отыскивались!
А о городе не иначе, как с боязливой усмешкой. Много было там всяких врагов. Каждый дом, каждый угол таил врага, в каждом явлении примечалось особенное, значительное, сплетенное кознями да интригами смертельных недугов.
Вот, сказал Вознесенский, открывая окно, опять ведут босых.
Два темных человека подошли к окну и посмотрели на улицу.
Ведут, подтвердил один тоненьким голосом, может, и меня когда-нибудь, да так же, да прикладом.
Вознесенский закрыл окно, просунул голову в форточку и негромко крикнул:
Сволочи!
И отошел от окна, давясь от смеха. Кого выругал, он и сам не знал не босых и не солдат с ружьями, а вообще может быть, самого тайного и страшного врага. Вот кого.
Вот так и меня могут, снова, тоненько и смеючись, сказал Ерш. И пусть. Убегу, а не пойду.
Вознесенский длинно посмотрел на Ерша.
Бежать и нужно, негромко проговорил он.
И вдруг все показалось понятным и радостным. И скверная непонятная жизнь осветилась белым светом и родилось решение, нужное и единственное, бежать.
Не иначе, как бежать, радовался Вознесенский, и голос его стал торжественный и громкий.
Бежать, бежать! Принять сердцем огненное решение, до самомалейшей точки продумать все и не то, чтоб в деревню зачем в деревню? Глазом подмигнул Вознесенский зеленый лес не одного скрывает под листьями да по уврагам. По уврагам вот наивернейшее дело. Там и себе господин. Хлеба мало будет, а всячески прокормимся… не поголодуем. Куда как прокормимся…
Угу, крикнул Ерш, блеснув глазами, можно при случае и тово… скажем, на почтовых едет… такой, этакий… с деньгами… Сто тысяч… с провизией… И девочка с ним… Черная, красивенькая… Стой-постой! Откуда есть такой! Тут и стукнуть. И концы в воду. И лошадь себе. Повозку себе. И разжиться не пустяками можно.
Гм, сказал Вознесенский, и очень просто. Я всячески хоть и не думаю об этом, руки в крови не опаскужу, а в лесу это и очень просто. Люди рассказывают, что в иной губернии многие по лесам ходят. Которые в тихом скиту, с молитвой ко Господу, а иные шайками ходят-бродят, посвистывают, кровь проливают. Встала, встала матушка-Русь, разгневалась. Да видно поздно. По уврагам да по лесам пошла.
И нахмурился вдруг и сказал тихо, будто про себя:
Ведь я не к тому, не к тому про разбойников… Мне молиться надо, вот что. Годы мои не такие, да и кровь тихая. Однако, против вас не пойду, ибо имею теперь в жизни сладчайшее утешение.
Все трое поверили, что случилось самое нужное и чудесное в их жизни.
Только один Иван Куляба, что больше всех и радовался, вдруг потух и проговорил:
А ехать-то я с вами не могу. А почему не могу, дите у меня невзрослое… Вот она штука-то какая дите.
Ерш подмигивал, ходил быстренько, подпрыгивал, и голос был у него тоненький, птичий.
Пусть, ему все равно. Он и другого приятеля найдет. Есть у него наилучший человек… Так он его…
Подожди, сделай милость, остановил его Вознесенский.
Прежде вот у него есть на примете человек, тот все и обделает. Этот, как его, прохвост Мишка. В должности он состоит в немалой, в большой, можно сказать, должности состоит. Государственный человек. Сам и допрашивает все тайно и дела серьезные ведет. Он и бумаги с печатями достанет, так что и уехать без замедления можно будет. А уж что согласится, так это верно. Гадина он деньги обожает чрезвычайно. В воскресенье и позвать его нужно будет.
Так и решили. Зажгли коптилку, курили неистово и думали.
И вдруг скрипнула дверь, мигнула коптилка, скрипнули половицы, зашаркали ногами и в комнату вошел человек в широкой шляпе и в плаще.
Тьфу-тьфу-тьфу, бормотал Вознесенский, кого Бог дает?
А человек тихо снял шляпу и мокрый свой плащ, и незнакомца тотчас узнал Вознесенский. Был это старый его знакомец, чудак немалый, студент Повалишин.
3. Студент Повалишин
Студент поздоровался, сел, немедленно снял сапог с ноги и стал прилаживать к нему кусок кожи. Пальцы у студента были длинные и проворные, цепко хватал он молоток, бил им неистово, а сам горбился и уменьшался. Все в комнате в полумраке было фантастично, по-ненастоящему. Зловещая лампочка мигает и хитро дразнится. Три птичьих чудовища с длинными носами сидят молча с огоньками во рту, четвертое бьет крыльями, шипит и вертится.
Студент поднял голову и тихонько засмеялся. Одел сапог и сказал, хотя все молчали:
Ну-с, а дальше?
И тогда начал говорить Вознесенский, радуясь и улыбаясь:
Жизнь, господин Повалишин, мерзейшая, каждый для тебя есть враг и начальник. А между прочим кушать и нечего. Есть нечего и жить нечем, все на убыль пошло, все подошло к последнему жизненном расчету. Я всю жизнь просидел здесь, всю правду из окна узнал, и жить мне здесь больше нельзя. Каждый должен принять последний расчет. Я всю жизнь просидел на этом стуле. Ну а теперь, к концу дней моих, приму расчет.
И что ты, Степан Алексеевич, что ты есть в жизни?
Должен ли ты жизнь свою обернуть? Должен, я тебе говорю.
(Какой ты есть человек, Степан Алексеич? Что ты есть в жизни? Ничего ты в жизни. С тем и помрешь.)
Вот сапожонки латать прибежишь, а там в должность, а там за хлебцем, там дурость бабью утешать и день весь. Много ли для тебя радости? Нет для тебя радости. Знаю и знал. Тогда можно не идти против жизни, когда жизнь соответствует, когда радость есть. А когда нет, обернуть нужно, жизненный свой обиход обернуть должен. А как обернуть? А вот как. Вот стоишь передом, сгорбился, будто двести лет тебе, и сам ты старый и все на тебе старое. Штаны твои, позвольте мне так заметить, не на коленях, заметьте, не на коленях протерты и дыры имеют, а позади, а сзади. Вот оно что. Вот оно в чем. Иной молодой выйдет, усами поигрывает, красуется великолепно на лошади, перед молодой особой деликатно на коленочках простаивает и дыры благородные имеет соответственно. А ты от должности. Значит, в этом и обернуть нужно. А то какая тебе есть цена? Нет тебе никакой цены.
Смеялся Повалишин тихонечко:
Да что ты, Илья Петрович. Да что ты…
Да ты постой-погоди, перебил его Вознесенский, слушай. Дело есть. Нескоро-недолго, а уходим мы в странствование по лесам да по уврагам…
Да позвольте уж мне сказать, Илья Петрович, запрыгал, замигал Ерш. Позвольте… В лес! В земляночку! На волю! Вот куда. Стой-постой, откуда есть такой…
Помолчи ты, дура, остановил Вознесенский. Вот, Степан Алексеич, хочешь поедем, а?..
[Дальше 4 страницы рукописи утрачены.]
4. Северная лилия
Красивая жена у Степана Повалишина. Этакое ведь счастье человеку! Под руку с ней пойдет оборачиваются, смотрят вслед, шепчут хорошее. Плавная и мягкая у нее походка, в локонах светлые пепельные волосы, а глаза черные, в глазах нежность и ласковость, в глазах радость и наслаждение. Вот какая жена у Степана Повалишина! Мадонна Сикстинская вот кто!
А Степан подлинная птица, нос предлинный, волосы черные, хохолком, и губы злые и тонкие.
Только и радости, что лицо особенное, приметное, и глаза ничего. Глаза большие и грустные. Только их и любила красавица Павла Повалишина.
Целует бывало, шепчет:
Грустные мои глазки, печальные впадинки. Принц ты мой маленький, печальный…
Впрочем, давно это было. Быльем поросло. Заглохло и вспоминать не хочется. Теперь, если и поцелует, так ночью, да скверно улыбаясь, обожжет телом. А потом:
Уходи, спать хочу.
А было… Не в Петербурге, а в маленьком северном городке Творожи.
Есть такой город. Десять лет назад приехал туда студент Петербургского Университета, Степан Повалишин, по делам отца. Там и прекрасную Павлу нашел. Пожалуй, и не нашел не за тем приехал. Хоть молод был, а на женщин и не посматривал. А сколько невест было! Богатейших! С шубами, с серебром, с кам… [нрзб.], с перинами, в придачу отдавали их. И откуда бралось все? Городишко мизернейший был с виду грязь да кабак, а на деле шубы, перины, горницы тихие с иконами, с лампадами.
О каждом городе последнее слово об интимной жизни непременно скажет женщина. Какие они, как одеты, что делают… И баба с корзинкой утром или стыдливая улыбка красивой встречной больше скажет, чем 300 мужчин в 4 часа из департамента.
Много было невест в Творожах, а Повалишин и не взглянул на них. А как вышло? У старухи Чулковой все и вышло. Сидели за столом, чай пили, говорили незначительное. А когда заговорили о Петербурге, встала Павла из-за стола, наскоро поцеловала сухую бабушкину руку и вышла.
Склонилась тогда старуха к Повалишину, потерла сухие свои руки, глазом мигнула на уходившую Павлу и шепнула тихо-тихонько:
Северная лилия.
Больше ничего и не сказала, но будто обожгло что Повалишина. Кровь будто изменилась и стал он после этого посматривать на Павлу особенно, значительно.
Стал письма писать, хоть и жил в том же доме.
Длинными вечерами сидел у нее и говорил радостное. Блока читал ей. И не тем поразил, что полюбил, а тем поразил, что романтично вышло, с красотой. Город гадкий был, пьяный, циничный, кругом пьяные звериные рыла, не с кем сказать радостное, некому показать прекрасное свое лицо. Так и пропадала бы ее красота втуне, если б не случился Повалишин, не назвал бы ее женой, не увез бы в милый Петербург.
И когда еще в первый раз целовал Повалишин нежные ее пальчики, он знал, что будет, знал свою судьбу.
И случилось так, что сама пришла к нему ночью, обожгла телом, заворожила черными глазами, зажгла, зацеловала и стала женой Степана Повалишина.
А в Петербурге три года подряд ездили они в театры и читали стихи. А на четвертый Павла сошлась с красивым приятелем Повалишина. Не скрыла и не утаила, а сказала, будто так и должно быть. И не упрекнул Повалишин ее. Подумал, что, может быть, так и должно быть. А она тогда радостно и гордо стала говорить о свободном чувстве. И не знала того, что уже вовсе не любила Степана. А одного поцелуешь, и всех жалко. Так и случилось.
Изменилась с лица, блуждающая улыбка притаилась в уголках губ и вечерами, в темноте, рассказывала мужу о блестящих ее победах. Отворачивался Повалишин к стене, высовывал язык и молчал. Много молодых людей бывало у нее. Всех их принимала она, лежа на оттоманке, томная и красивая. И нежные, медленные ее слова, и прекрасное ее лицо были неотразимы.
И лишь один ненавидел ее Степан Повалишин. И в этой ненависти была прелесть и наслаждение. [Следующие 2 строки нрзб.] Так и пролежала бы она всю жизнь, если б
не изменилось все, не пришли бы плохие дни.
(Трудные годы и ее затронули. Стала служить, да плохо.) Неряшливая и красивая, в грязном белье.
С усмешкой теперь называл Повалишин ее Северная Лилия. И все как-то уже теперь с усмешкой и иронией. Оба взяли такой тон, так и жили.
Ну поцелуй меня, сказала Павла, когда муж вошел в комнату. Тонкими холодными губами поцеловал ее Повалишин и подумал, что целует, будто мертвую. А может, и он мертвый.
Усмехнулся Повалишин, пошутил, улыбаючись рассказал, как шел по лужам, а кругом подмигивали маленькие окна, а фонари будто росли, и вытягивались, и в темноте клали стеклянные свои головы на крыши.
Смеялась и Павла. И не знала, что это были последние их дни. Повалишина заворожила идея. Ходил он три дня нелепый и мрачный. Вслух говорил невероятное. Вечером рылся в письменном своем столе и рвал бумаги и письма. А утром, в воскресенье, решил, что пойдет к Вознесенскому.
5. Товарищ Мишка
Повалишин пришел, когда у Вознесенского все были уже в сборе и дело с бумагами было, видимо, решено.
Красивый и наглый, стоял Мишка, держа в руках пачку денег, смеялся и рассказывал что-то.
Так вот он, таинственный Мишка. Плотный и красивый. Лицо чистое и обыкновенное, но глаза, но губы что в них такое? Глаза тяжелые и мутные. Вот такие глаза и брезгливые губы видел Повалишин однажды у сторожа, видевшего смерть во всей полноте, в покойницкой. Хотя были глаза мутные и безжизненные (неживые), однако светились в них 2 страшные точки. Когда замолчал Мишка, беззвучно смеясь длинной оскаленной улыбкой, тогда страшные точки будто росли и понимали какую-то тайну.
Вот они думают, наверно, что он живет великолепной жизнью, а побывали бы в его шкуре, хватили бы его страхов…
Подлец ты, Мишка, говорил ему Вознесенский. Каторжник.
Хо-хо-хо, (развязно) шумел Мишка (и поводил богатырскими плечиками).
Хе-хе-хе, вторил ему Ерш.
А Вознесенский сидел мрачный и тяжелый и смотрел на деньги.
Сволочь! взвизгнул вдруг Вознесенский. Ступай к чертовой матери. Всякая дрянь справляет свое самолюбие!
Повалишин не знал, что случилось, но подумал, что Вознесенскому жалко денег.
А Мишка выпятил нижнюю губу, спокойно положил в карман деньги и взялся за фуражку.
Постой, остановил его Вознесенский, это я так.
Так? мрачно покривил губы Мишка.
Да уж извините, Михал Борисыч, по наивности и сказано. И Ерш подошел, потрогал Мишкин рукав и тоненько: Илья Петрович не будут больше.
Мишка взглянул на Повалишина и сказал:
Хочу, чтоб и тот.
Извините, сказал Повалишин и сел.
И тогда опять стал смеяться Мишка и уверять. И бумаги будут полностью с печатями.
Главное, чтоб печати, вздыхал Вознесенский.
И все будут, пусть и не беспокоится. А здорово надумали! хохотал Мишка. Я б тоже б с вами. А? чего?
Ведь [нрзб.], посмотрел он на Ерша, в лесу и концы в воду, а девочку-красавочку в землянку. Только, брат Ерш, ты не подумай, что не помоем [нрзб.].
Хе-хи-хи, смеялся тоненько Ерш. Все и кончено, тащи девку да что в шкафу.
Заметался по комнате Ерш, выбежал за дверь и явился, важно растопырив руки, с черной грудастой бабой.
Хо-хо-хо, грохотал Мишка, пил спирт из стакана и рассказывал [нрзб.] Повалишину несвязное [это был бред? нрзб.] про то, как он сам расстреливал на батарейной [большой? нрзб.] дороге. Ерш пил из рюмки и, погано улыбаясь, щекотал грудастую бабу и дышал ей в лицо. А баба визжала и прижималась к Ершу, думая, что он и есть главный.
Лишь один Вознесенский сидел и тяжело смотрел на Мишкин карман, в котором исчезли скопленные годами его деньги. Праздник продолжался до утра.
Мишка не обманул. На другой день к вечеру принес он все бумаги. Бумаги были форменные, с печатью.
Сим удостоверяю, что г. Илья Петрович, читал Вознесенский и радовался, и обнимал Мишку.
Петушком ходил Ерш и по-детски тоненько смеялся.
Ну, все и сделано, сказал Мишка. И впредь смогу. В соответствии. Потому люблю таких…
Сборы были недолгие. Через неделю с [нрзб. 2 слова] в теплушку вошли трое [в теплушке ехали трое? нрзб.], притихшие и радостные. Позади остался скверный, грязный город с таинственной, мрачной и непонятной жизнью, со многими злыми врагами, а впереди радость, земля родная, лес и солнце.
Вознесенский крестился мелкими крестами.
6. В лесу
Все случилось быстро и удивительно. Воля и фантастическая идея одного человека совершенно перевернула и безвозвратно смяла жизни трех. И оттого, что жизнь была скверная и печальная, и оттого, что идея была огненная, живая, никто из них не оглянулся назад, не подумал головой, а все приняли сердцем.
Втроем очутились в лесу, бродили до вечера по болоту, нагруженные и взволнованные, жгли костры и варили еду, а вечером, когда над болотом поднялся серый, ядовитый туман, все показалось неверным и странным и каким-то дьявольским наваждением.
Холодный осенний дождь, унылый, мертвый шелест листьев и холодные капли дождя по лицу вдруг отрезвили и испугали жителей каменных домов (горожан из подвалов и каменных домов).
Земля не радостно встретила их, не радостно и сыро было лежать (на земле) и чувствовать, что три маленьких, ничтожных человечка оторвались от жизни, затерялись в лесу и нет до них никому никакого дела.
(И что случилось голода не было у них были запасы, однако мрачное состояние не покидало их.)
Дураки, бормотал Повалишин, думаете природа, так можно и сентиментальничать. Прийти в лес и устроиться, как в квартире. Дудки… дудочки, я вам говорю…
(Они думали природа, так можно и сентиментальничать. В лес надумали прийти и устроиться, как в квартире… Дудки… дудочки… бормотал Повалишин.)
…А сам? мрачно спрашивал Вознесенский.
Я знал, на что иду, говорил Повалишин. Может, я умереть сюда пришел.
( А сам? мрачно спрашивал Вознесенский.
И понимал, что нет больше жизни, что все ушло… все [нрзб.] в сером тумане.
Повалишин качал головой.
Он знал, зачем пришел… Он не слепой крот. Может быть, он умереть сюда пришел…)
Мрачное состояние их не покидало.
Вечером страшнее казались длинные тени, ночью от каждого шороха падало (холодело) сердце, а утром не сиделось на том же месте и они уходили все дальше и дальше.
(Вознесенский крестился часто, тихонько и беззвучно смеялся Степан Повалишин, а Ерш что-то знал, и что-то ждал и надеялся.) А на пятый день вышли на большую дорогу. Вдали тучилось и дымилось небо и перед ними в сером тумане вырастал далекий город.
Стой! сказал Вознесенский. Дальше идти нельзя.
(Идти дальше было нельзя.)
Близ дороги устроили шатер. И сидели в нем, притаившись как звери, испуганные и смирные. Лес, как и город, таил в себе близких врагов.
Под вечер однажды шли втроем большой дорогой (к ближайшей деревне за хлебом) и остановились, услышав бубенцы и топот копыт.
Вот, торжествующе, будто того и ждал, вскричал Ерш. Едут! (Вдали негромко звенели бубенцы.)
Едут, застонал Ерш. Тащите бревно!
Однако, никто не двигался.
Ерш тонкими паучьими руками выволок из канавы бревно и положил поперек дороги. Двое безучастно глядели вдаль.
7. Огненная идея
Звонко железом били по камням лошади, и за поворотом показалась повозка с седоком.
Стой! закричал Ерш, хотя повозка уже стояла и кучер возился у бревна.
Стой! повторил Ерш и, вытащив нож (из-за голенища), подбежал к седоку.
И, как зачарованные, вне себя, не думая ни о чем, вышли (за ним) на дорогу Повалишин и Вознесенский.
А-а-а! дико закричал седок, (вдруг) понимая.
Встал во весь рост, фуражка упала с головы, стоит бритый и страшный, как сахалинец… Секунда и прошла, и все вдруг поняли, что случилось нелепое.
От негромкого выстрела вздрогнули лошади и ахнул тихонько лес.
Братцы! тонко закричал Ерш, так нельзя… Он с ливорвером… И повернул к лесу. Но упал лицом в грязь и затих.
Два раза и выстрелил седок и скрылся, дико гикая на лошадей. Вознесенский полз к лесу, оставляя за собой красный след. Повалишин сидел на бревне и тихонько, беззвучно смеялся…
Вы читали рассказ — Серый туман — из сборника текстов рассказов Михаила Зощенко.